КРЕПОСТЬ СУБЪЕКТА

Я не говорю об индивиде, слове, чья участь следует из его этимологии: то, что не отделено, не разделено, иными словами, обожествленная сегодня фигура индивида-моноблока. Здесь речь идет о субъекте, о наделенном речью животном, которое, благодаря языку, знает и видит себя отделенным от других животных таким образом, который не имеет ничего общего с животным. Мы называем это представление о себе рефлексивным сознанием.

Самосознание проявляется во взаимодействии человека с самим собой и с Миром. Эта отличительная черта человечества предполагает одиночество субъекта, увлекаемого «изнурительным сознанием жизни» внутри Театра дискурса, поддерживающего учреждающую функцию.  Приведенное в кавычках высказывание русского писателя Тургенева послужило бы разумным введением в психоанализ, дисциплину, одновременно допущенную и запрещенную; оно также позволило бы подступиться к основам догматической антропологии: принимать во внимание смысл жизни в изучении самого фундаментального – учреждения Разума –, где субъект и общество связаны взаимной принадлежностью.

Мы не выбираем ни время, ни место, ни виновников своего рождения. И всякий, кто прикоснулся к семейному роману, к сборке собственной жизни, вкусил дикий плод. Но что делать с жизнью в этом избытке претендующего на универсальность знания, в который превратились западные общества, выставляя себя чужими дикому плоду. Кто сможет цивилизовать человеческую жалобу, инсценировать достойным образом изначальное  «почему?», кто избавит нас от безумия самоочевидности? Кто? А точнее, какой дискурс, который имел бы влияние на институции, то есть был бы способным  заставить отступить великие позитивистские самозванства, вновь угрожающие  раскалить человечество?

Мы отрезаны от того, чем мы являемся. Если только у нас нет доступа к первопричине нашего существования, к темной правде. Но какой ценой? Все подчиняется логичным образом человеческой задаче существования, за пределами личного внутреннего мира, стало быть на социальной сцене, где нас удерживает странность непостижимого отсутствия перед самими собой. Об этом напоминает старое греческое слово: ностальгия.

Сможем ли мы заставить услышать это инженеров от институции, которые сегодня – не нужно забывать о новых чинах, нами управляющих, – занимаются тем, что провозглашают смысл жизни Во Имя Науки? Не считая искусства поэзии во всех его видах и во всех диапазонах, я не вижу, как это сделать. 

Пусть читатель сайта позволит мне воспоминание, имеющее здесь статус притчи.

Когда я был в гостях у Борхеса, мы заговорили о моей работе, и я зачитал ему мой текст под названием «Высшая мать». Тогда слепец отвел меня в комнату, где умерла его мать… И возле величественного Ложа произошел необычный диалог.

Эта мифологическая сцена приходит мне сегодня на память, всегда новая. Я посвящаю ее тем, кто все еще осмеливается спрашивать себя, Во Имя чего кто-то работает, кто задается вопросом о вступлении во всякую жизнь. Перед этой истиной, очевидно генеалогической, никто не в состоянии отступить, не покончив с самой жизнью.

Моя практика историка была бурным романом с прошлым, которое, откровенно говоря, не было моим. Обратиться к психоанализу – еще один способ пробудить память. Изначально наивная попытка попасть за кулисы субъективного прошлого стала для меня, как говорится, крещением огнем, поскольку со временем открылось поле боя, если не Преисподня, на котором я должен был приблизиться к узлу истины. Сопротивляться перед тем, как сдаться…

Опьяняться наркотиком абстракции, этим бегством вперед, ведущим прямиком к сциенцизму (…или к худшему), не было моей склонностью. Работа психоанлитиком была в то же время ремеслом казуиста и состояла в том, чтобы оплодотворить клиническую практику с помощью герменевтики, вдали от стада идеологов: внедрить в клинику институциональное измерение, сделать последовательным подступ к пропасти бессознательного, подобной  безумному плавильному котлу Разума, дабы взаимопринадлежность субъекта и цивилизации вновь стала доступной сознанию.

С психоанализом дело обстоит так же, как и с любым новшеством в мышлении, с любой великой идеей, о чьей  безжалостной судьбе напоминает нам, вслед за Гете, Шопенгаур: они обретают статус эпизода.

Известно, что поэты раскрепощают повседневный язык, так вот вам изображение крепости субъекта. Оно предлагает радикальное и при этом необходимое изгнание путнику, желающему взглянуть на непрозрачность понятия бессознательного через закодированное письмо своего собственного тайника, инсценированное художником Пьером Алешинским.

Эта картина, прославляющая, в стиле повествования «Тысячи и одной ночи», желание и фаллическую метафору, изрекает свою собственную загадку еле переводящим дух текстом:

«На три-ста-шесть-де-сят-седь-му-ю ночь она взглянула перед собой, и эти глаза были так же прекрасны, как и ее глаза, она жда-ла, кто к ней при-дет. Змей же сей ночью… »

Прочитайте дальше, подумайте.

Теперь замкнем цикл смысла следующим. С помощью произведения живописи, осуществив его конкретную реализацию, художник в каком-то смысле берет силой проход к тайнику. Это опосредованное пространство картины становится внешней для автора сценой, но также и социализированной мифологической сценой; эта сцена приглашает анонимную публику и адресована кому угодно.

С помощью отчуждения в вымысле, которое картина диктует прохожему, каждый «находит себя» в самой этой маске художника, демонстрирующего собственный тайник. Поэтому встреча с произведением не проходит бесследно: на мгновение быть наполовину собой, наполовину другим.

Вот малоизвестное измерение – закулисная истина субъекта – так называемого «культурного» подхода к посещению музеев, где разыгрывается некая игра, увековечивающая жонглирование художника своим собственным фантазмом.

Если щелкнуть на изображение, то откроется текст, написанный на щеках персонажа. Вот он:

На                                три-ста-

шесть-              де-      сят-седь-му-ю ночь

она взглянула перед собой       она и эти

глаза были так же        прекрасны, как и

ее глаза, она жда-         ла, кто к ней при-

дет.                                 Змей же

сей ночью, видите его,

он не видил ее, он не видел

обнаженную женщину, скры-         тую в

   прозрачной пустыне,     он по ней хо-

      тел прозмеиться как марионетка

      чудовищная в пустынном небе, и

           все же приближался к не-

               й желанием земным,

               геологическим, изви-

                листым желанием

                      надеясь.

Перевод: Татьяна Никишина